- Нет, нет, нет и нет! Этот материал в газету не пойдёт - это моё последнее слово. Окончательное! Фактическое! - Евгений Александрович даже из-за стола привстал и кулаком по нему ударил так, что кружка с остывшим уже чаем подскочила и едва не опрокинулась.
А Кумаршин молчал, вертел в руке свою трость, смотрел Швецу прямо в лицо, не отводя глаз, и лишь по дёргающимся желвакам можно было понять, что и он вот-вот взорвётся.
- Когда вы пригласили меня на работу, то обещали, что всё написанное мной пойдёт в вашу газету… - медленно цедя слова, произнёс он.
- Сейчас времена не те, Кумаршин. Ты от жизни отстал. Ты и теперь, как на войне - готов вперёд переть, грудью на амбразуру, а этого сейчас не любят. Тише едешь - дальше будешь.
- Мы не едем! - вспыхнул Валерий. - Мы на месте стоим! А ещё вернее: назад пятимся! Отступаем!!! Это позор!
- Материал твой не пойдёт, я сказал! - аж в горле пересохло, а чай ледяной уже. - Что тебе дался этот твой Хамзаев? Ну, возвращался рано утром. Ну, заснул за рулём. Ну, впечатался в дерево! И что?! Несчастный случай!
- Это не несчастный случай! Мы встречались накануне, и он мне сказал…
- Это я уже слышал! И неважно, что он тебе сказал. И неважно, что случилось на самом деле. Это не нашего ума дело, понимаешь? Что тебе неймётся всё? Живи спокойно, работай, расти сына! Не лезь в пекло!
Евгению Александровичу казалось, что он говорит в высшей степени убедительно, но Кумаршин точно не слышал его и оставался глух к голосу разума.
- Не наше дело? Растить сына? Мне, Евгений Александрович, очень не хочется, чтобы мой сын через несколько лет лежал в тех же окопах, что я двенадцать лет тому назад! Так что это - моё дело. Тем более, что Руслан был моим другом. Я ему жизнью обязан.
Нет, не понимает человек доводов здравого рассудка. И что талдычит? Будто бы Швец сам того не понимает… Утомил, чёрт… Всю плешь проел… Как будто без него проблем мало! И так трясёшься, как бы чего лишнего не пропустить, не сказать, чтобы не сместили с должности редактора, а тут ещё некоторые борцы за справедливость на больную мозоль давят…
- Плетью обуха не перешибёшь, Кумаршин. К тому же у тебя нет никаких фактов. Не спорь! Тенденции, подозрения, догадки, гипотезы - это всё сотрясание воздуха. Даже если ты прав, ничего не добьёшься.
- А если бы я вам принёс неопровержимые факты? - спросил Валерий.
Тогда бы тем более не напечатал! Ещё такой головной боли не хватало! Тогда точно - прощай, насиженное кресло!
- А ты принеси сначала!
- Я предложу свою статью в другие газеты.
- Пожалуйста. Тогда это будут их проблемы и твои. Я не возражаю. Только прежде подумай, стоит ли лезть на рожон.
Кумаршин поднялся, усмехнулся:
- Эк вас напугали-то, Евгений Александрович! И чем? Ведь не убьют вас, не посадят в тюрьму, не лишат имущества… Ну, с места снимут. А вы уж и дрожите! Как же мало оказалось надо, чтобы заставить вас шагать строем… И не только вас…
- Много ты понимаешь! - вконец рассердился Швец. - Да, я не хочу терять этого места. Ты прав! Только ты забыл об одном подумать: вот, снимут меня, а кого поставят? Какую-нибудь конченую гниду! При которой и тех немногих поблажек, которые позволяю я, не будет!
- Поэтому надо доходить до её уровня?
- Идти напролом - не самый умный выход. И пользы от него - ноль. А, находясь в системе, можно хоть что-то исправлять по мере сил. Система плоха, потому что в ней мало достойных людей… Некому её улучшать… Мы ведь, как диверсанты, в тылу врага… Нам гораздо сложнее, чем таким, как ты. Нам приходится постоянно маневрировать… Это тоже - жертва. Мы жертвуем своими принципами для общего блага…
- Евгений Александрович, вы сами-то верите в это? Худое сообщество развращает добрые нравы. Не вы улучшите систему, но она проглотит вас. Чтобы вписаться в неё, вы будете сами себя урезать до тех пор, пока от вас ничего не останется. И вы сами, наконец, перестанете понимать, на какой вы стороне, запутаетесь в собственных манёврах. Вы потеряете себя, и какой от того будет толк?
Это уж слишком было. Евгений Александрович провёл рукой по облысевшей голове и произнёс:
- А не пошёл бы ты, Кумаршин, к чёртовой матери или ещё куда подальше!
- А, вот, так со мной вы не разговаривайте. Я боевой офицер и такого обращения не потерплю. Честь имею! - Валерий резко развернулся и вышел из кабинета.
Худое сообщество… Развращает… Добрые… Нравы… Откуда это? Что-то знакомое… Вот, память-то стала… Ох-ох-ох… И пятидесяти нет ещё, а память уже подводит… Надо будет спросить кого-нибудь…
Как же достал этот Кумаршин! Никаких сил нет! И все достали… Друг закадычный, с которым вместе в Литературном учились, Жорка Костров, поэт, на днях тоже пристал, как лист банный… Что с него взять? Живёт бедно, почти не печатает, пьёт… Встретились-то, собственно, по печальному поводу: поминали недавно скончавшегося друга и коллегу… Талантливый был мужик, но не повезло ему… Книг не выходило, а тут и болезнь подкосила… Жорка выпил и начал свои стихи читать. Новые. Стыдно признаться: даже слёзы выступили. Могучий талант! Самобытный! И ведь как цветёт, несмотря на безвестность и нищету!
- Поэт должен быть голодным, - говорил Костров, куря папироску…
И Евгений Александрович словно виноватым себя чувствовал. Он-то не голодает… Он благополучен. Он редактор крупной газеты. И книжки его издаются и переиздаются… И дороден он, и костюм у него дорогой, и машина… Так и что? Ведь не обворовал же Швец никого. Просто повезло больше, чем другим… А всё-таки неудобно перед ними. Перед Жоркой, старый, засаленный свитер не сменяющим…
Пил Костров в тот вечер много. А под конец начал увещевать:
- Как ты, Жека, со всею этой б…ю можешь сосуществовать? Я не понимаю… Они же нас топчут, разоряют, гнобят… А ты с ними ручкаешься, поддерживаешь… Это ж падлы! А с падлами творцу водиться не к лицу… Ты уж извини, Жека, но, как друг, не могу тебе этого не высказать. Сам знаешь: с кем поведёшься, от того и наберёшься…
- Вот, ты и набрался…
- Погодь… Моих корешей не трожь. Они, может, и пьяницы, но родиной не торгуют. У них душа есть… А у твоих… Ты же рядом с ними мельчаешь сам. Опускаешься до их низменного уровня! Жека! Брось! Плюнь на них, послушай совета! Пошли их на х…! Ведь ты ж талант, Жека!
- Понимаешь, не всё так просто… На мне ведь газета… Её надо тянуть… Она у меня много сил забирает… Приходится лавировать…
- На х… газету! Художник должен быть свободен, иначе он задохнётся! А все эти газеты, лавирования - это вериги на душе! Скинь их, друг! Пиши новые повести! Ведь ты талант!
- Спасибо!
Ох, не знал Жорка, на какую больную мозоль наступил…
Участь в Литинституте Женя Швец подавал большие надежды: он писал лёгкие, увлекательные, подчас острые повести и рассказы. И как же хорошо писалось тогда! Само собою лилось! Мысль к мысли цеплялась, слово к слову. И ничего не боялся Женя, поскольку и не имел ничего, кроме койки в общежитии и стипендии. Из института выгонят? И ладно! Будем дворы мести! А потом нас прославят, как борцов! А потом нам дадут премию! Нобелевскую! Как Бродскому! Так и мечтали с Костровым голодными ночами под дешёвый портвешок, способный, кажется, лошадь свалить…
Потом был успех. Был роман, которым зачитывались на рубеже эпох… Швеца стали приглашать на различные мероприятия, на телевидение, его с головой затянула общественная деятельность, в которой выступил он с консервативных позиций и потому разминулся с новым строем. Но писать отчего-то стало тяжелее. Уже думалось беспрестанно, "как наше слово отзовётся". Уже преследовалась цель - написать на злобу дня, так написать, чтобы говорили. Уже цель становилась впереди вдохновения и насиловала его. Наконец, в какой-то момент Евгений Александрович, всегда бывший человеком неглупым, понял, что писать он больше не может, что каждое последующее его произведение будет хуже предыдущего. У всякого писателя и поэта наступает такой момент, если только он не уйдёт ещё прежде того. Одни, находящиеся в чрезмерном восторге от себя, просто не замечают того. Другие не выдерживают удара и погибают. Третьи, самые здравомыслящие, находят иное занятие. Можно было, конечно, оставить всю общественную суету, затвориться и заняться самовоскрешением себя, как писателя… Но ведь надо же и деньги зарабатывать: жена и дети при всём уважении к духовным поискам главы семейства голодать вряд ли захотят. Да и сам Швец не имел к тому ни малейшего желания.
Тут-то и подвернулось тёплое место главного редактора. За дело Швец взялся с жаром, относясь к газете, как к родному детищу. Он тщательно просматривал материал, искал новых сотрудников, писал статьи, таким образом, полностью переквалифицировавшись в журналиста. На вопрос:
- Над чем сейчас работаете? Что пишете? - следовал уклончивый ответ:
- Газета отнимает очень много времени и сил. У меня очень много идей, и, надеюсь, когда-нибудь я всё-таки возьму творческий отпуск, чтобы реализовать хотя бы часть из них…
И тем страшнее было потерять теперь это место. Тогда уж не скажешь: "Газета отнимает…" А признаться в том, что писать он больше не может, Евгений Александрович не мог.
Когда-то в студенческие, ещё советские годы начинающий прозаик Женя Швец не боялся ни цензуры, ни всесильной КПСС, ни "конторы"… Теперь главный редактор крупной газеты, известный писатель, лауреат нескольких премий, общественный деятель Евгений Александрович Швец до холодного пота боялся пропустить в своём издании хоть что-то, не отвечающее новой идеологической линии, боялся сказать неосторожное слово - цензуировал себя жёстче, чем любой цензор в стародавние времена. Если бы в те далёкие годы сказали Жене, что, дожив до пятидесяти, он будет старательно встраиваться в вертикаль и дрожать за своё место, он не поверил бы и, вероятно, набил бы морду сказавшему…
Худые сообщества… Да откуда это, чёрт? Ну, память, вот, память… А, может, он и прав, Кумаршин… Встраивание в систему - обезличивание себя. Швец и сам понимал это в глубине души, но сам же обманывал себя, внушал себе обратное. Он держится за это место только для того, чтобы оно не досталось кому-то худшему. Он борется изнутри…
А в чём эта борьба? Сказали недавно снять статью - и покорно снял в последний момент. Сказали не публиковать информацию о таких-то событиях - и выполнил. Сказали освещать деятельность таких-то организаций только под одним углом - подчинился. Сказали "мочить" неугодных - и взял под козырёк…
Корреспонденцию приходящую читать противно. Так и лепят все: "Продался! Мы-то думали… А ты… Трус! Предатель! Иуда!" Это ещё из самых мягких. Впрочем, они-то сильнее всего раздражают. Отборный мат можно списать на невежество и природную злобность пишущего, а, когда, интеллигентные вполне письма с упрёками - это неприятно. Задевает…
Вот, любят наши люди - чтобы напролом! Смело мы в бой пойдём! И как один помрём! А если неохота помирать? Если не рождён ты воином, чтобы в бой идти?! Тогда - позор! Тогда - трус! Тогда - Иуда!
Художник должен быть свободен… Вот, Жорка свободен! Ему - что терять? Голытьба… Жорка - буян, баламут. Он всегда один против всех. У него телефон за неуплату отключили. У него в ванне плитка осыпалась - плесень одна. Он прошлой зимой из дома не мог выйти - единственные башмаки прохудились. А денег - ни гроша. Швец тогда башмаки купил, денег дал… Деньги он, конечно, пропил… В квартире у Жорки дым коромыслом, перегаром разит - хоть противогаз натягивай. Свободный художник! Зато, когда протрезвеет, такие стихи пишет, что ком к горлу подкатывает. И читает он их голосом надтреснутым, размашисто… Что ж теперь, нужно всем, как он быть? Ему не скажут: трус! Он любой шишке, не выбирая выражений, правду-матку рубить будет, пока смирительную рубашку не наденут. Отлично! Надо пить, буянить, брать в долг у друзей и никогда не возвращать взятого, и быть свободным! Таких любят отчего-то…
Но жаловаться - грех. Приходят и иные письма. И книги Швеца читают. И его уважают до сей поры, доверяют, считают порядочным человеком. А чем, собственно, не порядочен он? Тем, что чужд баррикадам, а хочет спокойной, обеспеченной жизни себе и своим близким? Да просто завидуют…
А тут письмо пришло одно. Неподписанное. Так и резануло: "Был ты писателем, а стал подписантом!"
Да, раньше никогда писем коллективных не подписывал. Ещё и обличал гордо прежних литераторов, которые коллективно исключали, требовали, осуждали. Мол, нашлись интеллигентные люди, совести нации!
А тут пришёл человечек, как факт неоспоримый, бумажоночку принёс:
- Подпишите!
Даже и угрожать такому человечку не нужно. Уже само его появление - фактическая угроза. И в голову не пришло заявить гордо:
- Я подмётных писем не подписываю!
Прочитал бумажоночку… Осуждаем, призываем, требуем… Ну, в общем, "раздавить гадину" - издание второе…
- Но ведь составлено как-то… безграмотно… - промямлил жалко.
- Ничего, - улыбнулся человечек. - Это ж не высокая литература. Подписывайте! Или, виноват, может быть, вы отказываетесь?
Ласково-ласково спросил… А аж мурашки по спине. Не посадят, конечно… Не убьют… Но снимут! Снимут! Снимут!
- Нет, что вы…
И подписал…
А через несколько дней был Швец на конференции какой-то. И краем глаза приметил, что кое-кто косится на него как-то странно… Правда, в остальном, всё, как обычно было. Может, и показалось… А ещё неприятность - едва не столкнулся в коридоре с Юрой Жаровым, с которым не так давно ещё приятельствовали. Юра нынче человек неблагонадёжный. Лучше держаться подальше. Заметь Швец Жарова издалека, так просто свернул бы загодя - и ничего. А тут уж столкнулись почти… Вот, невезение! Лучше чёрта встретить было… И совсем уж как-то неприлично получилось. Побледнел Евгений Александрович, шарахнулся от Жарова, как от прокажённого, споткнулся даже. Тот приостановился, поглядел насмешливо: докатился! - усмехнулся, покачал головой и своей дорогой пошёл - надо полагать, и сам желания не имел со Швецом здороваться. Нехорошо, конечно, вышло. И как-то несолидно… В прежнее время сам бы смеялся, а теперь не до смеха стало… Чёрт знает что!
Худые сообщества… Кого бы спросить? Вот, дурак… Компьютер же под рукой. Ввести в поиск - и делов…
Вот, дурак, ну, дурак… Склероз проклятый… Послания Апостола не признал… Всё, дошёл до ручки. Да и как тут не дойти? Вся жизнь на нервах… Поехать бы в отпуск куда-нибудь на юг… Отдохнуть… А то совсем уже заработался. Из ума выжил… Что-то дальше будет?
- Евгений Александрович, вы обедать пойдёте или вам сюда заказать? - секретарша голову просунула.
А время-то - обеденное уже… Пойти в любимый ресторан… Заказать осетринки с хренком, вина белого, икорочки чёрной… Чёрт с ними: с Жаровыми, с Костровыми, с Кумаршинами - обед не должен страдать ни в каком случае.
- Спасибо, Шурочка. Я пройдусь до ресторана. Если меня будут спрашивать, скажите, что вернусь к четырём…
Заодно и пройтись, проветриться, освежить одуревшую голову… Худое сообщество… А ну его! Выбросить из головы… В конце концов, каждому - своё…
